Жила бабка Марфутка (так её все называли) на самом конце деревни. Совсем одна, в покосившейся избёнке с тремя подслеповатыми окошками и с кривым крылечком. Откуда она – никто не знал.
Пока была в силе, заходила в местное сельпо. Идти ей было далеко. Шла долго, припадая на левую ногу и опираясь на толстую палку. С ней здоровались, как принято в деревне, а она только кивала головой, повязанной тёмным платком с кистями. Бабка подходила к прилавку, брала соль, кусковой сахар, ржаные пряники. Складывала всё в холщовую сумку и тихо уходила, не перекинувшись ни с кем ни единым словом. А когда совсем ослабла, то из избы почти не выходила. Еду ей заносила девчонка Валька и добрые соседи, ведь она никому ничего плохого не делала.
Зимой в деревенских домах рано зажигаются огни, топятся печи, и сизый дым высоко тянется в морозном воздухе. У Марфутки электричества не было, керосиновую лампу она зажигала тогда, когда скупой зимний рассвет заглядывал в застывшее окошко. С трудом выбиралась из под старого полушубка, которым укрывалась, опускала ноги на ледяной пол, чувствуя, как мороз тянет от двери. Холодно, хотя всегда была в шерстяных чулках и толстой кофте, которую связала лет 20 назад. Дрова у железной печки были заготовлены ещё с вечера, огонь разгорался быстро, его отсветы прыгали по закопчённым стенам и низкому потолку. Вот уже и вода закипела в старом чугунке, бросила туда пяток картофелин и присела на холодную лавку у окна. Улица была видна только в протаявшем уголке стекла. Вот один сосед прошёл домой, соседка с вёдрами на коромысле зашла в свою калитку. На крылечке затопали валенками, сбивая снег. Забежала соседская Валька, принесла хлеба и бутылку молока, что-то пощебетала о своём и убежала. И снова опускалось в избушке одиночество. Оно таилось в тёмных углах, не нарушало гнетущую тишину, которая всегда здесь жила. Марфутка привыкла целыми днями и ночами быть одна наедине со своими мыслями и воспоминаниями.
Были… были воспоминания: приходила и мамка, там ещё, в далёких краях, где они жили. И тятя часто вспоминался, у него была окладистая борода и тёмные от трудов руки, которым он поправлял её платок, сползающий на глаза. А другого и вспомнить было нечего. Здесь жила у пожилой тётки, а потом всё одна и одна, хроменькая, никому не нужная… Так и мужа себе не завела… Нет, на соседей она не обижалась, они помогали, чем могли. И бригадир колхозный дрова к зиме привозил. И школьники приходили, убирали в избушке, копали снег у крыльца…. Но было с ней всегда одиночество… одиночество…
Одиночество в деревне переносить всё же легче. И люди добрее, и всё тобой рядом — и поле, и лес, и река, куда Марфутка часто ходила, пока могла. Греет затопленная печка, дровами потрескивает. А еще две курочки во дворе, которых она на зиму забирала в избе под лавку. И быстрые синицы на соседней берёзе, скворец в скворечнике. Как долго прожила старушка, не знаю, она всегда мне казалась очень старой и какой-то потерянной. Иногда она угощала нас сахаром, но никогда и ничего о себе не рассказывала. А потом глубокой осенью она умерла. По разбитой осенней дороге её гроб на лошадке увезли на кладбище. И шли за гробом три – четыре сердобольные соседки. Грустная судьба: жил человек и ушёл… И даже могилка затерялась среди кладбищенских берёз…
Автор: историк-краевед Прасковья Алексеевна Савинова